Человек за бортом
В самых слезливых снах, мечтах и фильмах герою часто видится, что он умер. Плачут близкие, плачут коллеги, рыдает Фелиция, а он, застыв во гробе, изображает немой укор: раньше надо было плакать, думать обо мне и жалеть, а теперь уж поздно, друзья, лить слезы и курить сладкий поминальный фимиам. Такая сценка распаляет любовь и сочувствие к себе сильнее любого другого афродизиака. У меня был знакомый, который еженедельно бегал к речке топиться, о чем всякий раз и сообщал своей то ли второй, то ли третьей жене с трагической гордостью. Позвонив как-то им домой и попросив к трубке мужа, я услышал ее равнодушный ответ: «Ушел на мост топиться».
Говорят, что большинством самоубийц движет не столько греховное отчаяние, сколько детское, инфантильное желание разыграть близким эту назидательную посмертную сценку, наказать их своей смертью за равнодушие. Будто жизнь действительно театр, а люди в нем и впрямь актеры, и, встав из гроба, стирая под аплодисменты наслюнявленным пальцем краску с виска, он начнет все сызнова – окруженный любовью и похвалами.
Это очень удобный, часто применяемый сценарный ход – смертью исключить из действия одного персонажа, чтобы по реакции на его уход четче высветить характеры и судьбы остальных героев. Но есть ход и посильнее – это временное (по болезни) исключение персонажа. Лучше всего получается, когда герой или героиня впадает в кому. Умерший человек выпадает насовсем, он постепенно тускнеет в памяти, как засиженная мухами картина, а тот, кто в коме, пребывает одновременно в двух состояниях, здесь и не здесь, позволяя сюжету не расслабляться. Вы, конечно, видели у Альмодовара «Поговори с ней». Вы, конечно, знаете, чей грешный язык был вырван у Тарантино первым, когда одна гадюка очухалась после четырехлетнего валяния в коме. А у Эллиса в «Гламораме» мечта героя сняться в фильме «Коматозники» служила пунктирной иллюстрацией его духовной смерти (прошу прощения за старосоветский сленг).
В романе Дугласа Коупленда «Пока подружка в коме» из слаженной семерки школьных друзей один умирает, другая впадает в кому. От срабатывания сразу двух этих исключительных ходов крошатся судьбы не только оставшейся пятерки, но и целого мира. Как в самой заветной сказке, как в самых распаленных мечтах время у Коупленда оказывается возвратимо, человеку и человечеству выдается как кассета шанс перемотать жизнь до нужной сценки, чтобы сыграть ее заново – уже наученным горьким, гибельным опытом.
Кто бы не мечтал стать персонажем-послушником при таком умном и добрым авторе. И погибнув – вернуться. И опростоволосившись – получить в руки топор, чтобы нещадно, до кровяных мозолей, изрубить все прошлые глупости. Собственно, все хорошее, или так называемое настоящее, искусство говорит о том же, что и религия: как неважное, мелкое, случайное, суетное ордой наглых варваров топчет и сметает с нашего жизненного пути самое важное и заветное.
Для напоминания этой простой истины искусство и существует. Глупец учится, ломая и обижая близких, умному иногда достаточно прочитать Коупленда.
Подписывайтесь на нас:
Еще по теме
