Чей туфля?
«Холодный» – главное слово, встречающееся в каждой рецензии на работы Хельмута Ньютона. Поскольку оно уже успешно применено и в моей рецензии, то можно спокойно рассказывать дальше. «Ретроспектива» Ньютона («род. в 1920 г. в г. Берлин, вел. фотограф совр.») проходит сейчас в Московском доме фотографии на Остоженке. Это та часть творческого наследия мастера, что он подарил родному Берлину. А Берлин оформил ее как передвижную – по всему миру – выставку. На открытие приезжал и сам Ньютон – усталый, слегка надменный, седовласый, как и положено живому классику преклонных годов.
Как обычно обращаются журналисты с классиками – известно: препарируют, учат биографию, берут интервью, фотографируются вместе на память, путают с другими классиками (Ньютона в Москве один корреспондент перепутал с Аведоном). Пекут, собственно, свой журналистский хлеб. Светская публика соответственно рвется к классику на открытие: ставит присутственную галочку, лорнирует, фотографируется на память. Абсолютному большинству из этих профессионалов «помечать» главные московские события сам классик, как и его работы, глубоко безразличен. Как ему удалось достичь того, что удалось? Общебеллетризированная канва жизни Ньютона, конечно, хорошо известна. Родился в Берлине, в свои лучшие декадентские годы (см. «Кабаре», чит. Ишервуда) работал ассистентом у известной фотохудожницы Ивы, в 1938-м бежал из нацистской Германии, был фотокорреспондентом в сингапурской газете, откуда его выгнали за профнепригодность. Потом – Австралия, Лондон, Париж, Лос-Анджелес, работа для всех сколько-нибудь заметных глянцевых журналов – от Playboy и GQ до Harper’sBasaar и Vogue, прижизненный пьедестал почета, выставки, «высокие» контракты и т.д. и т.п. Но что это дает для понимания того, чем Ньютон отличается, к примеру, от Ричарда Аведона, тоже классика? В каких чуланах биографии прячется то главное, что формирует художника? Травмирующие встречи, памятные картины, долгие беседы, тяжкие «штудии», чьи-то наставительные слова, чей-то локон на подушке, тень, убегающая по стене к двери, двойной хлопок – двери и форточки, всплеск занавески – ушла.
Откуда, к примеру, этот характерный ньютоновский автограф – модель может быть сколь угодно голой, но на ней обязательно должны быть туфли на высоком каблуке? Босые ножки исключительно редки в творчестве Ньютона. Эта страсть к каблукам безусловно легко расшифровывается – хоть с искусствоведческих позиций, хоть с фрейдистской колокольни. Пятки, конечно, самое интимное, самое доверенное место. И потому голые женщины Ньютона выглядят одетыми, застегнутыми на все пуговицы – главное нашему взору не доверено. И оттого кошмарно беззащитна женщина («Крокодил и балерина») – из аллигаторовской пасти, куда засунул ее фотограф, торчат голые ноги.
Объяснить (придумать) можно все. Мне же всегда казалось, самое главное вытекает, как Волга, из сущего ручейка. Только в отличие от великой русской реки здешний исток принципиально ненаходим. Может, это был первый секс в жизни Ньютона – с девушкой, не снявшей туфель. Самая пребанальнейшая догадка, что, впрочем, не отрицает ее возможной правдивости. А, может, вначале было слово, случайно оброненное в дымной беседе берлинским обувщиком, домашним философом – про линию женской ножки, удлиняемую каблуком. Или это был сон? Кто теперь знает? Что бы ни говорил на сей счет сам художник, что бы ни домысливали исследователи творчества, самое интимное в творчестве всегда умело прячется. Кем – где: в пафосе, в иронии, в обнаженности моделей, в темноте чулана, в обрывке фразы. Настоящий художник – великий заяц, петляет следами, только пятки мелькают, ищи-свищи его.
Подписывайтесь на нас:
Еще по теме
