Как джазмен Козлов потерял и вернул московскую прописку
Фото: ТАСС
Основатель советского джаз-рока Алексей Козлов, игравший с Рэем Чарльзом и Дюком Эллингтоном, отметил 85-летие, но не собирается уходить со сцены. Если бы не пандемия с ее ограничениями, он бы, как раньше, каждую неделю собирал полный зал в джаз-клубе имени себя на Маросейке. «Компания» поговорила с джазменом о важности генетики в музыке, первом в СССР концертном исполнении оперы Вебера Jesus Christ Superstar и о краже музыкальных инструментов, организованной по указке советских спецслужб.
— Мы обошли Blue Note и Ronnie Scott’s. Очевидно, что клуб не работает в убыток, иначе не развивался бы, но, на мой взгляд, джаз и бизнес — всё еще несовместимые вещи.
— Джазмен — это неизбежная судьба, призвание, от которого никуда не денешься.
— Да, по материнской линии. Но ни мама, ни бабушка, естественно, пока был жив Сталин, и даже после его смерти ничего мне не рассказывали, боялись. У моих родных этот страх «разоблачения» остался даже после краха СССР. Мой прапрадедушка был протоиереем и заведовал ключами в кремлевском Успенском соборе, а прадедушка, протодиакон, служил в том же соборе, один из родственников присутствовал на крестинах будущего императора Николая Второго в Кремле.
Папа, родившийся в зажиточной крестьянской семье в Самарской губернии, прошел две войны, на немецком фронте попал под большевистскую агитацию и стал идейным коммунистом. Взял он мою маму в жены, прекрасно зная, кто ее родители, фактически ее спас и всю жизнь покрывал ее поповское происхождение. Кстати, моя бабушка по отцу была дочкой персиянки, которую в Русско-турецкую войну привез еще девочкой и подарил своей матери-помещице один русский офицер. Юную персиянку сделали крепостной, крестили и выдали замуж за моего будущего деда, тоже крепостного. От них-то и пошел род Козловых. Когда я об этом узнал, то понял, почему в джазовых импровизациях меня всегда тянет к восточным мелодиям. Это генетика. У Бородина, к слову, тоже восточное происхождение (он внебрачный сын грузинского князя), и это очень чувствуется в его музыке.
— Когда бывшие джаз-оркестры срочно переименовались в эстрадные, сменив репертуар, я все равно носил американскую одежду, кок с двумя проборами, «бахилы» на толстом каучуке и регулярно посещал «Коктейль-холл» на улице Горького («Бродвее»). Сразу после школы поступил в МИСИ им. В. В. Куйбышева. В институтском клубе художественной самодеятельности я без труда убедил знакомого, заведовавшего складом студенческих музыкальных инструментов, меня туда запустить. Склад находился под сценой клуба в подвале, и там я нашел саксофон. Но только дома разглядел, что на нем плохо затертая свастика: эта серия была выпущена по заказу Геринга для оркестров Luftwaffe. Кто-то привез инструмент после войны из Германии.
— На следующий же день я не пошел ни в какой институт, а стал самостоятельно изучать инструмент, пытаясь сопоставить его аппликатуру с клавиатурой рояля. Как положено инструменту, изготовленному для игры на открытом воздухе, саксофон был очень громким и очень легким. Приблизительно через месяц я играл в одной тональности, в фа мажоре, штук десять-двенадцать мелодий из репертуара Джерри Маллигана, Телониуса Монка и Чарли Паркера. И сразу решил попробовать себя на факультетском вечере, в составе студенческого оркестра. Звук был кошмарный, техники никакой, но зато драйва и удовольствия — хоть отбавляй. Так я начал играть джаз на старом нацистском саксофоне. Значительно позже я стал счастливым обладателем уникального американского саксофона фирмы Kohn, который не без приключений мне привез друг из Финляндии.
— Да, дело было темное, но я действительно считаю, что исчезновение музыкальных инструментов — дело рук советских спецслужб. В 60-х мы с друзьями выступали по кафе и клубам с джазовыми импровизациями. Параллельно я работал во Всесоюзном научно-исследовательском институте технической эстетики (ВНИИТЭ), в то время жить без трудовой книжки грозило статьей за тунеядство. Проработал там четырнадцать лет, написал ряд статей и защитил диссертацию по истории часов. Кстати, когда в 2009 году в Российской академии естественных наук создавали отделение «Дизайн и архитектура», вспомнили и о тех, кто в начале 60-х стоял у истоков теории отечественного дизайна. Так я стал действительным членом академии — мне присвоили звание академика по теории дизайна.
Поскольку у ученых график более свободный и были библиотечные дни, это позволяло совмещать два любимых занятия — беспрепятственное чтение книг в Ленинке и любимую музыку.
В конце 60-х на месте старых арбатских переулков сделали правительственную трассу — Калининский проспект, она же главная торговая улица страны. Магазины, рестораны, кафе, толпы молодежи. Мы под прикрытием московского горкома комсомола договорились, что нам предоставят шесть вечеров в неделю в только что открывшемся кафе «Печора», которое сразу стало популярным местом, попасть туда было непросто, около входа всегда стояла очередь.
Но трасса-то правительственная, мимо каждый день ездит Брежнев, и, естественно, мог возникнуть вопрос, что это за толпы стоят на тротуаре. Открыто ликвидировать джаз-клуб тоже было нельзя, так как его курировал горком комсомола. Тогда кэгэбисты (то, что это они, я совершенно уверен) придумали вариант с ограблением. Дело в том, что все наши музыкальные инструменты хранились в подвале под помещением кафе, и в один день, когда я туда приехал, то обнаружил, что двери взломаны и мой редчайший саксофон, гитарный усилитель Gibson, полуакустическая гитара той же фирмы исчезли.
Я пытался подать заявление в милицию, а от меня начальники бегали, не хотели брать. Инструменты так нигде и не всплыли, ни в Москве на черном рынке, ни в провинции. Думаю, они до сих пор лежат где-то на складе Лубянки. Зато Брежнев мог спокойно ездить в Кремль: концерты в «Печоре» прекратились.
— На какое-то время я совсем перестал играть, не на чем было, но стал активно интересоваться другими современными музыкальными течениями и открыл для себя андеграундную рок-культуру. А когда услышал оперу Эндрю Ллойда Вебера Jesus Christ Superstar, то загорелся идеей исполнить ее в СССР. Я создал первый в стране джаз-рок-ансамбль «Арсенал», который выступал с концертной версией главных арий из рок-оперы Jesus Christ Superstar и рок-хитов на английском языке. Позже, во время официальной работы в филармонии, чтобы утвердить репертуар, я аранжировал три песни на русском языке: романс на слова Константина Случевского, фрагмент «Сюиты ля-бемоль мажор» на стихи Расула Гамзатова «Молитва» и «Флаг над замком» Андрея Макаревича.
— Так это и восприняли. «Арсенал» тут же попал под жесточайший запрет, мы выступали полулегально. Первые четыре года прошли в глухом подполье. Об ансамбле нигде не писали, не говорили по радио, не показывали его по телевидению. Меня таскали в органы на допросы. И однажды, во время такого допроса, я написал объяснительную на нескольких листах, в которой изложил с точки зрения марксистской доктрины необходимость отойти от категорического запрета западной музыки, поскольку это только привлекает молодежь и усугубляет разрыв между современной музыкой и официальной культурой. Мой опус, очевидно, попал к неглупым людям, и больше в КГБ ни меня, ни моих коллег не вызывали. Но «Арсеналу» по-прежнему было запрещено выступать в Москве, мы играли на провинциальных сценах.
Через какое-то время нас трудоустроили в Калининградскую филармонию, что было огромной удачей: официальный статус позволял выступать по всей стране, — но для этого пришлось потерять московскую прописку.
— Была Олимпиада-80, и «Арсенал» пригласили выступить в Москве, чтобы удивить иностранцев современной советской музыкой. Я тогда сказал властям, что не буду играть, пока мне не вернут московскую прописку. Мне опять разрешили жить в столице, а после Олимпиады и всему коллективу разрешили выступать в Москве.
— Восприятие джаза связано с генетическими и эмоциональными свойствами нации. Французы исторически открыты джазу: в начале ХХ века там было много американских джазменов, которые перебрались во Францию из США, где их преследовали за наркотики. Но французы любят именно традиционный джаз. Или, скажем, неэмоциональные жители Северной Европы — скандинавы — прекрасно чувствуют энергию джаза и очень здорово реагируют. Потомки энергичных викингов — не иначе, но вот в Эстонии публика «замороженная».
— В СССР запрещали, так как джаз воспринимался как американское идеологическое оружие во время холодной войны. А в США — он считался музыкой бедных негров, в середине ХХ века богатые WASP (White Anglo-Saxon Protestant) не разрешали своим деткам ходить на танцы, где блюз и джаз играли черные музыканты. Но белые детишки никого не слушали и продолжали танцевать под джаз, а когда на сцене Карнеги-холла выступили несколько черных исполнителей, система запретов сломалась, и джаз окончательно стал символом американской культуры. Вообще, во всех странах все новое проходило одни и те же стадии: полное отрицание и запрет, постепенное признание, превращение в «классику», уход в забвение.
Подписывайтесь на нас:
Еще по теме
