Константин Николаевич, около месяца назад ряд российских банков попросили внести поправки в Гражданский кодекс и предусмотреть возможности отрицательных ставок. Не ударит ли это по самим банкам?
Отрицательные ставки — это, вообще говоря, антибанковская мера. Она разрушает все базовые элементы банковского бизнеса. И риск-менеджмент, и доверие, и процентная маржа — все теряет изначальный смысл в таких условиях. Недаром же Герман Греф и его коллеги говорят, что они теперь не банки. Кто угодно — маркетплейсы, экосистемы, но не банки, потому что основным видом дохода становится получение не маржи, а комиссии. Говоря формальным языком, происходит переход от «принципальной» модели к «агентской», которая менее рискованная, более конкурентная и сильнее зависит от технологий. Это контуры будущей трансформации банковской системы и полной смены компетенций.
Но не только банки, реальный бизнес в условиях ультрадешевых денег начинает себя вести «сюрреалистическим» образом. Например, в Оклахоме несколько компаний, которые занимаются добычей сланцевого газа, стали продавать его с доплатой — то есть не по цене ниже себестоимости, а с доплатой, чтобы клиент только забрал. Для бизнеса дешевле этот газ добыть и раздать, чем остановить производственный процесс и впоследствии его перезапускать.
Дешевизна денег, или тем более их отрицательная стоимость, переворачивает с ног на голову сам смысл производственной деятельности. Таким образом, отрицательные процентные ставки, которые, по идее, должны были стимулировать инвестиционную активность, на деле порождают новые и не обязательно рациональные модели бизнеса.
Почему же тогда так популярна эта идея?
Центробанки делают это не потому, что перебрали тысячу вариантов и выбрали оптимальный, а потому что у них, в общем-то, имеется очень ограниченный набор средств. В арсенале регуляторов только инструменты, связанные с эмиссией денег, управлением процентной ставкой и регулированием банковской деятельности.
Отрицательные процентные ставки — это своего рода налог на сбережение. Логика в том, чтобы заставить граждан тратить. И если бы сам процесс траты денег упирался только в их стоимость, то, наверное, это было бы решением проблемы. Но, к сожалению, в нынешних обстоятельствах этого недостаточно. Потребительский рынок находится пусть в неявном, но кризисе перепроизводства: человек не меняет машины или холодильники каждый год, не может покупать в три раза больше хлеба или в десять раз чаще ходить в кинотеатр.
Еще одно объяснение популярности этой меры — стереотип. Последние лет пятьдесят центробанки только и занимались снижением ставки при любом кризисе: отмене золотого стандарта, арабских конфликтах, ипотечном кризисе... Ставка ступенчато шла вниз, и в 2008 году пришла к нулю.
Но не стоит забывать, что в эти же годы государство в виде бюджетных расходов тоже пыталось стимулировать экономику. Поскольку далеко не всегда это сопровождалось адекватным ростом доходов, то начался процесс накопления долгов, которые надо обслуживать. Чем выше процентная ставка — тем дороже стоит долг. Вот еще одна причина понижения процентных ставок. Вернуться к прежним показателям (ставка выше 3–5%) уже не получится: объем накопленных долгов не позволит.
Как решалась проблема с долгами ранее?
В новейшей истории проблема с госдолгом решалась через разного рода реструктуризации и прощение долгов. Скажем, в недавней истории России после Советского Союза был Лондонский клуб, Парижский клуб, мы вели переговоры о реструктуризации, списывали долги… Крупный игрок может позволить простить часть долгов более мелкому. Но сейчас это уже никак не может работать, потому что должниками стали крупные игроки: Европа, США, Япония. Кто им будет прощать?!
В ситуации глобального накопления долгов механизмы реструктуризации и списания больше не работают. За многие столетия истории общества такие проблемы тоже возникали, но они решались всегда одним и тем же способом: «война все спишет». Сейчас допустить этого нельзя, поэтому остается возможность только «отодвинуть долги в будущее» и обнулить ставки.
Но это же не может длиться бесконечно?
Вся «прелесть» этой системы в том, что она может существовать очень долго. Но все же остается открытым вопрос: как заставить игроков рынка покупать новые «бездоходные» долги? Например, бумаги с отрицательной доходностью в Европе покупают европейские банки, потому что они обязаны их использовать в качестве обеспечения в операциях с ЕЦБ.
В Японии история еще более сложная — Банк Японии скупает не просто все, что выпускает Минфин этой страны, но еще выходит и на фондовый рынок и владеет сегодня примерно тремя четвертями всего рынка японских ETF. И, кстати, ни к чему катастрофическому пока это не привело.
Какие вообще последствия могут быть?
Вопрос остается открытым, но какого-то апокалиптического сценария — завтра все развалится — я пока не вижу. Хотя изменения уже серьезные. Во-первых, растет доля наличных в обращении. Это звучит как парадокс на фоне повышения уровня проникновения электронных денег, карт, платежей, но при нулевых ставках наличные — хороший инвестиционный инструмент. Именно поэтому в той же Швейцарии, как только ввели отрицательные ставки, появились специальные фонды, которые предлагали компаниям переводить средства в наличные активы и хранить их в банковских ячейках. Налицо начало деградации финансово-банковской системы, а в конечном счете — системы денежного обращения.
Очевидно, что проблема заметна и центробанкам, есть у них понимание как не допустить такого развития событий?
Высказываются разные идеи. Есть те, кто считают, что можно еще немного подержать низкую ставку, а потом поднять. Но это представляется все менее и менее вероятным, потому что за десять лет все уже привыкли к «бесплатному сыру», и дальше будет только сложнее.
Кто-то предлагает «бюджетный» сценарий: передать функцию эмиссии денег от ЦБ Минфину, тогда ставка будет реализовываться через ставки по долгам и по кредитам от правительства. Эта идея получила название MMT (Modern Monetary Theory), но ее реализуемость — под большим вопросом.
Однако если смотреть на отрицательные процентные ставки как на финальную стадию развития политики инфляционного таргетирования, то надо ожидать создание новой кредитной политики, которая невозможна со «старыми» (банковскими) деньгами. Неслучайно экспериментировать в поисках альтернативы начали Канада, США, Япония, Европа, Великобритания, Сингапур, Малайзия...
Вы говорите о криптовалютах?
Тенденция уже сложилась — следующей формой денежного обращения будут цифровые деньги центральных банков: на базе распределенных технологий или что-то в этом духе. Обратите внимание, даже такая консервативная структура, как Национальный банк Китая, объявила о грядущем запуске «цифрового юаня». Китайцы в силу своей «плановости», предвидя долговые проблемы, хотят соломку подстелить. То есть будет старый юань, будет цифровой юань и будет курс обмена старого на новый. Цифровые валюты позволят проводить политику отрицательных процентных ставок, но не в лоб — назначением минус одного, минус двух процентов, а более элегантно — через неэквивалентные курсы обмена, тем самым вопросы долгов могут постепенно решаться.
Есть еще одна обсуждаемая идея: переход к некоей «глобальной цифровой валюте». Здесь не так важно, на базе каких активов новые деньги создавать, а важно — свободно обменивать во всем мире, а не в рамках банковской системы одной страны. У глобальной валюты есть очень серьезный плюс по сравнению с цифровым юанем или евро: она решает проблему дороговизны и медленности трансграничных платежей. Если вдруг в рамках этой новой парадигмы получится создать такую эффективную валюту, которая позволит свободно рассчитываться между Японией, США, Германией, Сингапуром, Австралией, Южной Африкой и Бразилией, то идею будут «легче продать» всему миру.
Но ведь уже есть биткойн?
Биткойн, эфир и ряд других «независимых» криптовалют — это интересные эксперименты, скорее всего, без большого «глобального» будущего. В отличие от Libra и Gram, для изучения влияния которых была даже создана целая комиссия G7: власти чувствуют реальную угрозу. Разработчики Facebook, например, могут выбрать любое «наполнение» Libra: например, 30 % доллара, 30 % евро, 20 % фунт, 20 % швейцарский франк. Большой технологической проблемы в создании такой «синтетической валюты» нет, всех будет интересовать только удобство ее обращения и анонимность в использовании. Поэтому запуск таких «стабильных валют», особенно при наличии анонимности транзакций, очень волнует большинство государств.
Вам самому какой сценарий для России кажется более привлекательным: национальная цифровая валюта или общая?
Если честно, пока никакой не нравится, потому что мы пока «стоим в стороне».
Почему так получилось? Россия еще не столько долгов накопила?
Центробанк проводит ультраосторожную политику, удерживая очень высокую положительную реальную ставку. Отчасти в результате такой политики и санкционного давления в 2015–2016 годах мы погасили все внешние частные долги. То есть 23 года — с 1991 по 2014 год — российский частный сектор всегда был должен всему остальному миру: мы привлекали инвестиции (не будем обсуждать их качество), а с 2014 года государство стало донором в отношении частных инвестиций. Да, у нас нет долгов, но нет и притока внешнего капитала, способствующего росту экономики.
Это большая проблема, потому что, несмотря на быстрое развитие технологий в нашей стране, широкое распространение карт и других форм электронных расчетов, мы живем в рамках традиционной модели «банковских денег», которая пересматривается во многих странах мира. И, не имея необходимого регулирования этой сферы, не проводя эксперименты с распределенными технологиями, мы можем отстать от других и потом вступать в международную игру на мировых финансовых рынках уже на правилах тех, кто смог продвинуться значительно дальше нас. Увеличение «золотого запаса» — это хорошо и обеспечивает необходимый уровень безопасности, но, к сожалению, не продвигает вперед.