По Большому
Юридическая и нравственная размытость термина «порнография» давно смущает мой волнистый ум. Если обратиться к русскому народу, давно и часто выступающему в роли адресата всех благодеяний, творимых партией и правительством, то мнение этого народа сильно разойдется терминологически с законом. Видя сношающихся на трамвайных путях собачек, народ не скажет: «Фи, порнография». Не скажет так народ, если даже застукает в той же позе коллег по работе – в переговорной комнате серого мышиного цвета с антисанитарными серыми жалюзи и серым же телефонным аппаратом, на котором отсутствует кнопка redial. А вот вполне благопристойного вида, застегнутый на все пуговицы дорогого итальянского пиджака чиновник или депутат, с гордостью вещающий в телекамеру о повышении пенсии на 200 рублей, вызывает совершенно четкую реакцию: что, черт, за порнография!
У более образованной части народа откровенно порнографичными могут считаться и ария Ленского в исполнении артиста Баскова, и кавеэновский юмор, и гимн Михалкова, и проект реконструкции Манежной площади. Хотя, конечно, высшее образование и прочитанный Джойс – недействующий пропуск в русский народ, по крайней мере в его охотнорядском понимании.
Терминологический спор, считать ли писателя Владимира Сорокина злостным порнографом или классиком русской литературы, разгоревшийся почти три года назад в гигантском унитазе, установленном на площади перед Большим театром «идущими вместе», перекинулся на соседние здания. На следующей неделе опера «Дети Розенталя» (музыка Десятникова, либретто Сорокина, постановка Някрошуса) будет впервые дана в Большом, и сия непристойность – Большой впервые за 30 лет поставил специально написанную для него оперу – возмутила депутатов Госдумы. Единороссы разыграли несколько классических сценок на тему изгнания пакостников из храма, ряд известных телепублицистов (известных прежде всего природной глупостью и дарованным свыше заказом) поплакали над поруганным телом русской культуры. Тем, кто сомневался еще, что Большой – не театр оперы и балета, а храм, все объяснил президент Путин, лично пожавший руку артисту Цискаридзе и взявший реконструкцию Большого под «личный контроль».
Радикальное отличие театра от храма заключается в том, что в последнем случае все авторские вольности жестко ограничены каноном. Например, в храме нельзя вешать иконы вниз головой. И действительно – нельзя. Можно, правда, на территории Храма Христа Спасителя проводить чемпионат по бальным танцам – но это уже другой разговор. Большой театр, пребывавший последние лет двадцать в невыносимо пыльном, обветшалом статусе главного храма советского искусства, позвал Десятникова и Сорокина как раз для того, чтобы сдуть пыль да постирать портьеры: вот теперь им всем и чихается. Депутатское понимание роли Большого театра («партер уже полон, ложи блещут») не допускает ни чиха, ни смеха, ни вообще проявления хоть одной живой эмоции. Мертвые, как известно, и сраму не имут, и не потеют, а потому постмодернистские опыты Десятникова и Сорокина по воскрешению Большого театра были сочтены столь кощунственными.
Подписывайтесь на нас:
Еще по теме
